Хрюшенька-Мэйсушенька, сладкая кисушенька

Я смотрю на фотопортрет, висящий на стене, и в полумраке комнаты взгляд останавливается на самом светлом его пятне. Это пятно на снимке – зацелованная до каждого миллиметра, до каждой шерстинки теплая кошачья грудка. К ней просится определение - белоснежная. Снег, царствующий в этом слове, которого в избытке было на этой декабрьской неделе, словно золотые колосья пшеницы, напоминавшие Маленького Принца его другу Лису, помимо эйфории предновогодней суеты навевает мне иные думы... Этот снег рождает в памяти картины промерзшего города, по пустынным заледенелым улицам которого спешит по странному адресу - ветеринарный госпиталь - такси с двумя пассажирами. Один из них – сумасшедшая с точки зрения разбуженного в три часа ночи дежурного ветеринара тетка средних лет в бомжатского вида болоньевой куртке, прижимающая к груди сверток, обернутый голубым выцветшим байковым одеялом. Другой пассажир – оцепеневший от ужаса, погибающий от панкреонекроза старый кот. Мой Мэйсон…
Он стал долгожданным и самым желанным подарком моей судьбы по одному важному случаю. Возвращаясь домой февральским вечером с копошащимся и попискивающим горячим пушистым комочком за пазухой и заглянув в почтовый ящик, я обнаружила там открытку из ВАКа, где черным по белому сообщалось, что вновь испеченная эрзац-мамаша теперь не просто рефлексирующая разведенная интеллектуалка, а самый что ни на есть настоящий кандидат философских наук.
Мой усатенький и полосатенький сыночек получил свое имя вполне в традиции российских провинциальных мамашек, называющих своих чад, зачатых на скрипучих советских диван-кроватях, на задних сидениях вишневых девяток или, наконец, натурально на сеновале, вполне по русской моде 90-ых годов прошлого столетия, то есть Луисами Альберто, Хосе Игнасио и прочими сериальными донами Пэдро. Свое пушистое сокровище я назвала в честь секс-символа «Санта-Барбары» (был такой бесконечный североамериканский сериал) - Мэйсоном. Имя сие мгновенно приросло к моему царапке, и на удивление получилось вполне кошачьим, поскольку было созвучным русскому «кис-кис». Поначалу я пребывала в необычайной гордости от осознания беспрецедентности и уникальности случая. Однако озарение с выбором этого имени в ходе ритуала наречения приобрело черты поветрия среди множества старых дев, которые обзавелись в то время котятами. И вскоре, ближе к марту, российские дворы, чердаки и помойки оказались буквально заполоненными сотнями и тысячами усатых орущих Мэйсонов отечественного производства всех мастей и окрасов. Вероятно, эта идея с именем, как все гениальное, носилась в воздухе и была просто удачно поймана мной за хвост.
Так мой Мэйсон пришел, чтобы на двенадцать лет стать в доме хозяином. Приходили и уходили, сменяя друг друга, мужчины. Иногда становились мужьями, иногда врагами. Но до рождения дочери не было в доме никого ближе и роднее, чем мой старшенький… По странному стечению обстоятельств, его приход и уход сопровождали два визуальных образа - снег и ветхое голубое одеяльце, спать на котором он очень любил, будучи котенком. Одна из первых его фотографий – та, где он спит на этом одеяле брюшком кверху. Оставив своего ненаглядного сыночка умирать в ветеринарной клинике на холодном операционном столе с распоротым животиком, я возвратилась домой с пакетом, где до сих пор лежит это голубое одеяло, в которое Мэйсон был завернут, как младенец. С той поры прошел почти год, но прикоснуться к этому свертку я до сих пор не могу…